Неточные совпадения
Наступили
последние сутки моих
записок, и я — на конце конца!
— Да, да, оставьте, оставьте меня в покое! — замахал я руками чуть не плача, так что он вдруг с удивлением посмотрел на меня; однако же вышел. Я насадил на дверь крючок и повалился на мою кровать ничком в подушку. И вот так прошел для меня этот первый ужасный день из этих трех роковых
последних дней, которыми завершаются мои
записки.
Кончив же
записки и дописав
последнюю строчку, я вдруг почувствовал, что перевоспитал себя самого, именно процессом припоминания и записывания.
Тут были и деньга, и несколько писем, и книг, и
последний номер «Отечественных
записок».
— Я не вполне разделяю ваше мнение и почему — мы объяснимся. Это уже не будет исполнением его поручения, а выражением только моего мнения, которое высказал я и ему в
последнее наше свидание. Его поручение состояло только в том, чтобы я показал вам эту
записку и потом сжег ее. Вы довольно видели ее?
Каких чудес на свете не видится, Natalie! Я, прежде чем получил
последнюю твою
записку, отвечал тебе на все вопросы. Я слышал, ты больна, грустна. Береги себя, пей с твердостью не столько горькую, сколько отвратительную чашу, которую наполняют тебе благодетельные люди.
Записки эти не первый опыт. Мне было лет двадцать пять, когда я начинал писать что-то вроде воспоминаний. Случилось это так: переведенный из Вятки во Владимир — я ужасно скучал. Остановка перед Москвой дразнила меня, оскорбляла; я был в положении человека, сидящего на
последней станции без лошадей!
Это — «Два помещика» из «
Записок охотника». Рассказчик — еще молодой человек, тронутый «новыми взглядами», гостит у Мардария Аполлоновича. Они пообедали и пьют на балконе чай. Вечерний воздух затих. «Лишь изредка ветер набегал струями и в
последний раз, замирая около дома, донес до слуха звук мерных и частых ударов, раздававшихся в направлении конюшни». Мардарий Аполлонович, только что поднесший ко рту блюдечко с чаем, останавливается, кивает головой и с доброй улыбкой начинает вторить ударам...
Разработка копей ведется недобросовестно, на кулаческих началах. «Никаких улучшений в технике производства или изысканий для обеспечения ему прочной будущности не предпринималось, — читаем в докладной
записке одного официального лица, — работы, в смысле их хозяйственной постановки, имели все признаки хищничества, о чем свидетельствует и
последний отчет окружного инженера».
Сам автор постоянно оставался в стороне, до самого
последнего времени, когда «Отечествен.
записки» объявили, что Островский вместе с г. Григоровичем и г-жою Евгениею Тур — уже закончил свою поэтическую деятельность (см. «Отечествен.
записки», 1859 г., № VI).
Прилагаю переписку, которая свидетельствует о всей черноте этого дела. [В Приложении Пущин поместил полученные Пушкиным анонимные пасквили, приведшие поэта к роковой дуэли, и несколько писем, связанных с
последней (почти все — на французском языке; их русский перевод — в «
Записках» Пущина о Пушкине, изд. Гослитиздата, 1934 и 1937). Здесь не приводятся, так как не находятся в прямой связи с воспоминаниями Пущина о великом поэте и не разъясняют историю дуэли.]
Эмма Эдуардовна первая нашла
записку, которую оставила Женька у себя на ночном столике. На листке, вырванном из приходо-расходной книжки, обязательной для каждой проститутки, карандашом, наивным круглым детским почерком, по которому, однако, можно было судить, что руки самоубийцы не дрожали в
последние минуты, было написано...
Герою моему так понравилась
последняя прогулка, что он на другой день написал Живину
записку, в которой просил его прибыть к нему и изобресть какой-нибудь еще променаж.
Впервые опубликован в журнале «Время», январь-июль 1861 г. под заглавием «Униженные и оскорбленные. Из
записок неудавшегося литератора» с посвящением М.М.Достоевскому. Текст был переработан для отдельного издания этого же года, при последующих изданиях проводилась только стилистическая правка. Воспроизводится по изданию 1879 г. (
последнее при жизни автора) с исправлением опечаток по предыдущим изданиям. 1859 г.
Я сунул ей в холодные пальцы
записку, крепко сжал руку,
последний раз зачерпнул глазами из ее синих глаз.
Он выдвинул ящик и выбросил на стол три небольшие клочка бумаги, писанные наскоро карандашом, все от Варвары Петровны. Первая
записка была от третьего дня, вторая от вчерашнего, а
последняя пришла сегодня, всего час назад; содержания самого пустого, все о Кармазинове, и обличали суетное и честолюбивое волнение Варвары Петровны от страха, что Кармазинов забудет ей сделать визит. Вот первая, от третьего дня (вероятно, была и от четвертого дня, а может быть, и от пятого...
Но
последнее время
записка эта исчезла по той причине, что вышесказанные три комнаты наняла приехавшая в Москву с дочерью адмиральша, видимо, выбиравшая уединенный переулок для своего местопребывания и желавшая непременно нанять квартиру у одинокой женщины и пожилой, за каковую она и приняла владетельницу дома; но Миропа Дмитриевна Зудченко вовсе не считала себя пожилою дамою и всем своим знакомым доказывала, что у женщины никогда не надобно спрашивать, сколько ей лет, а должно смотреть, какою она кажется на вид; на вид же Миропа Дмитриевна, по ее мнению, казалась никак не старее тридцати пяти лет, потому что если у нее и появлялись седые волосы, то она немедля их выщипывала; три — четыре выпавшие зуба были заменены вставленными; цвет ее лица постоянно освежался разными притираньями; при этом Миропа Дмитриевна была стройна; глаза имела хоть и небольшие, но черненькие и светящиеся, нос тонкий; рот, правда, довольно широкий, провалистый, но не без приятности; словом, всей своей физиономией она напоминала несколько мышь, способную всюду пробежать и все вынюхать, что подтверждалось даже прозвищем, которым называли Миропу Дмитриевну соседние лавочники: дама обделистая.
Аннинька проживала
последние запасные деньги. Еще неделя — и ей не миновать было постоялого двора, наравне с девицей Хорошавиной, игравшей Парфенису и пользовавшейся покровительством квартального надзирателя. На нее начало находить что-то вроде отчаяния, тем больше, что в ее номер каждый день таинственная рука подбрасывала
записку одного и того же содержания: «Перикола! покорись! Твой Кукишев». И вот в эту тяжелую минуту к ней совсем неожиданно ворвалась Любинька.
Об этом
последнем факте издатель «
Записок» имеет довольно верные сведения.
«Мы разоряемся, — говорит Frederic Passy в
записке, читанной на
последнем конгрессе (1890 г.) всеобщего мира в Лондоне, — мы разоряемся для того, чтобы иметь возможность принимать участие в безумных бойнях будущего, или для того, чтобы платить проценты долгов, оставленных нам безумными и преступными бойнями прошедшего. Мы умираем с голода для того, чтобы иметь возможность убивать».
Доктор был совершенно убежден в необходимости дозволить свидание матери с сыном, особенно когда
последний знал уже о ее приезде, но не смел этого сделать без разрешения главного надзирателя или директора; он послал
записки к обоим.
О самом Андрее «
Записки» говорят с большим уважением, только замечают, что в
последнее время жизни он «возгордился зело и гордостию многие неистовства изъявил».
Вельчанинов быстро сообразил и припомнил, что он никогда ни одного письма, ни одной
записки не написал к Наталье Васильевне. А из Петербурга хотя и написал два письма, но на имя обоих супругов, как и было условлено. На
последнее же письмо Натальи Васильевны, в котором ему предписывалась отставка, он и не отвечал.
В 1860 г. по совету писателя его старший брат М. М. Достоевский перевел этот роман на русский язык.] употребил почти такой же прием, и хоть и не вывел стенографа, но допустил еще большую неправдоподобность, предположив, что приговоренный к казни может (и имеет право) вести
записки не только в
последний день свой, но даже в
последний час и буквально
последнюю минуту.
В «
Записках из мертвого дома» Достоевский рассказывает про одного арестанта. Ни с того, ни с сего он бросился с кирпичом на начальника тюрьмы и за это был засечен насмерть. «Вероятно, — говорит Достоевский, — он был из отчаявшихся, из тех, кого покинула
последняя надежда, а так как совершенно без надежды жить невозможно, то он и выдумал себе исход в добровольном, почти искусственном мученичестве».
Второй — по рекам Анюю, Гобилли, Буту, Хуту на реку Тумнин. Третий — по реке Самарге через Сихотэ-Алинь на реку Сукпай и по этой
последней на реку Хор к Уссурийской железной дороге. Четвертый — вдоль берега моря частью на лодке, частью на паровой шхуне «Сторож» от залива Ольги до Императорской гавани. [Д. В. Иванов. Основные черты оро-геологического строения хребта Сихотэ-Алиня. «
Записки Приамурского отдела Русского Географического общества», 1897 г., том I, вып. 3.]
Окончив это
последнее писание, Горданов позвонил лакея и велел ему, если бы кто пришел от Бодростиных, отдать посланному запечатанную
записку, а сам сел в экипаж и поехал к Висленевым.
В
записках Винского [См
последнюю главу этой статьи.], через несколько лет по смерти принцессы сидевшего в том самом отделении Алексеевского равелина, где содержалась она, сохранился рассказ очевидца (тюремщика), что к ней один раз приезжал граф Алексей Григорьевич Орлов.
Князь Вяземский в особой
записке к фельдмаршалу прибавил: «
Последнее предложение (о князе Лимбургском) должно быть сделано собственно от вашего имени».
По удостоверению составителя «
Записки о самозванке», помещенной в «Чтениях», почерк
последнего не имеет сходства ни с почерком князя Лимбурга, ни с почерком лиц, составлявших его общество, стало быть, означенные документы были писаны не в Оберштейне.
Теперь мне самому плохо верится, что я мог с августа по конец ноября находить время и энергию, чтобы высылать по частям"оригинал"романа и позволить редакции напечатать его без перерывов в четырех
последних номерах"Отечественных
записок".
Тогда автор"Карамазовых"хоть и стоял высоко как писатель, особенно после"
Записок из мертвого дома", но отнюдь не играл роли какого-то праведника и вероучителя, как в
последние годы своей жизни.
В
последние два года заточения узник читал чрезвычайно много, без всякого разбора. То он занимался естественными науками, то требовал Байрона или Шекспира. Бывали от него такие
записки, где он просил прислать ему в одно и то же время и химию, и медицинский учебник, и роман, и какой-нибудь философский или богословский трактат. Его чтение было похоже на то, как будто он плавал в море среди обломков корабля и, желая спасти себе жизнь, жадно хватался то за один обломок, то за другой!
Записка, бывшая в руке Талечки, очутилась у Андрея Павловича. Это случилось так неожиданно для нее, что вся кровь бросилась ей в голову и даже слезы навернулись на ее глазах.
Последние так умоляюще посмотрели на Кудрина, в них было столько красноречивой мольбы, что он ответил в конец сконфуженной девушке добродушной улыбкой и взглядом, которым очень выразительно повел в сторону Зарудина.
— Забыли: князь Оглы, что просил вас об учителе? Вот это — профиль. Таких мужчин, кроме Кавказа, нигде нет… Ну, полноте, я не буду: вы уж очень страшно на меня смотрите, ведь это в
последний раз. Больше мы с вами не увидимся… Если
записку вам пригласительную напишу — не отвечайте. Ну, успокойтесь, дайте я вас посажу на кушетку… вот сюда.
Гориславская (указывая на
записку). И без того здесь, в этой
записке — мир вечный. (Обнимает с нежностью отца.) Прощайте, может быть, в
последний раз; я вас не оставлю, где бы ни была.
На другой же день после посещения Сергеем Сергеевичем Зиновьевым княжны Людмилы Васильевны Полторацкой князь Сергей Сергеевич Луговой получил от
последней утром любезную
записку с приглашением посетить ее в тот же день от четырех до пяти часов вечера.
Последнее происходило от духов, которыми была пропитана
записка, и которую он держал в руках.
Он имел присутствие духа вынуть из кармана
записку со словами: «Измена — смерть любви», вложил ее в уже похолодевшую правую руку молодой девушки и тогда только вышел, бросив на лежавшую
последний взгляд. Этот взгляд выражал не сожаление, а лишь неудовлетворенное плотское чувство.
Это были два полученные им третьего дня полицейские уведомления: первое об отлучившейся из своего дома девице из дворян Екатерине Петровне Бахметьевой, оставившей
записку о том, чтобы никого не винить в ее смерти, и второе — о найденном около одной из прорубей реки Невы верхнем женском платье, признанном слугами Бахметьевой за принадлежащее этой
последней.
Один Потемкин знал тайну смерти несчастного Костогорова. Все остальные, знавшие покойного, как на причину его самоубийства, указывали на странности, обнаруживаемые при его жизни, и посмертная
записка умершего — эта
последняя, как это ни странно, чисто христианская ложь являлась в их глазах неопровержимым документом.
Записка, поданная Бенигсеном о необходимости наступления и сведения казаков о незакрытом левом фланге французов были только
последние признаки необходимости отдать приказание о наступлении, и наступление было назначено на 5-е октября.